Грибы, как известно, растут везде: от пустыни до холодильника. Алматинцы, собирающие белый степной гриб, как следует из названия, прямо в чистом поле, — подтвердят. И все-таки с тихой охотой больше гармонирует лес: и атмосферней как-то под деревьями, да и в плане трофеев побогаче.
Есть леса и в алматинских горах, куда я (когда один, когда с семьей, когда с друзьями) совершаю адресные грибные набеги. За рыжиками и подгруздками — в ельники на склонах, за подберезовиками и волнушками — в березняки вдоль речек на дне ущелий. Весной — за вешенками, в августе — за августовскими шампиньонами.
Но есть один нюанс, даже два. Сухое солнечное лето, плюс алматинского климата, в отношении тихой охоты — минус. Высушивая землю с июля по сентябрь, оно тем самым лишает местных грибников самого продуктивного грибного слоя — осеннего, листопадного. А еще здесь скуповатый видовой состав деревьев — партнеров грибов: главным образом, только вышеупомянутые ель Шренка и тянь-шаньская береза, да и те никогда не образуют смешанного леса, ибо занимают разные экологические ниши, растут на разной высоте. Все это также не способствует грибному разнообразию. Так, белого гриба и настоящего, сырого груздя в Заилийском Алатау нет в принципе.
И потому на царскую, большую грибалку в летний отпуск мы выдвигаемся в грибную столицу Казахстана — расположенную, к слову, недалеко от столицы политической.
Человек отдыхающий
Первая тысяча километров пути, в общем, безвидна и пуста. Разве что Балхаш ненадолго развлекает. Но отрезок от столицы страны живописнее. Сначала в плоских полях появляются крохотные островки леса — округлые, отшлифованные, будто галька. И скоро вокруг уже вовсю разбегается по холмам и ложбинам евразийская лесостепь: среди лугов и нив сосновые боры, березовые и осиновые колки, обнесенные в рамках программы «Жасыл ел» аутентичными крестьянскими изгородями.
А искомая земля открывается на 224-м километре трассы Астана — Петропавловск, за пригорком, на который незаметно взбирается дорога. Из-за горизонта вдруг является знаменитое урочище Боровое. Городок Щучинск, фотогенично раскинувшийся у подножий горного хребта — его столица, но той обширной географической страны, в которую я въезжаю — лишь Врата, пограничный форпост.
Кокшетау — так называется эта страна, или, точнее, Кокшетауская возвышенность. На 340 километров с севера-запада на юго-восток протянулись эти дивные горы, на почтительном расстоянии друг от друга прорывающие равнины взрывами древнего гранита. В старину анонимные скауты нарекли их почему-то сопками, хотя вулканов здесь нет. И при каждой сопке — озеро, в котором с юга отражается хвоя, а к остальным берегам стекает разнотравный степной мед.
«Синегорье» — так поэтически переводят слово «Кокшетау». На самом деле, в подстрочнике какой-то иной цвет: то ли лесного хлорофилла, то ли стратосферного аквамарина, а то и совокупный сине-зеленый металлик, блестящий в изобилье озер, из которых только крупных — 19, вообще же — сотни и сотни.
У Синегорья, как у всякой земли, есть свой секрет. Местные-то его не выдают, а приезжие рассказывают, как рыли однажды колодец — и вдруг лом, пробив слой породы, провалился в пустоту. Всплеск воды раздался лишь секунды через три. Кокшетау — это гигантская крышка над котлом с подземным морем.
Этот котел-то, похоже, и фигурирует (только «переделанный» в мешок) в распространенном казахском мифе о происхождении местных ландшафтов — с участием играющих в прятки Аллаха и Алдара-Косе. Мол, последний проделал дырку в сосуде первого, откуда тот брал разнообразные объекты при создании мира, — и посыпались на землю Кокшетау невзначай и исподволь скалы, леса, озера… В принципе, все так и было: и началось, что характерно, именно с дырки, точнее, дырок, которые образовались в гранитной плите при возникновении гор. Подземное море выходило наружу посредством ключей, появлялись озера… ну и так далее.
Хотя вообще-то землю Кокшетау никто этим именем не называет. Может, из-за тезки-города — чтоб не путаться. Урочище между озерами Щучьим и Большим Чебачьим с туристской античности прозвали Боровым. Для остального края общего расхожего названия нет; отдыхающие оперируют именами конкретных местечек, куда едут, например, в Зеренду.
А может, «интуристам из Сибири» просто не до ономастики. Ибо подавляющее большинство из ежегодных десятков тысяч, приезжающих сюда, — россияне. И так тоже повелось с туристской античности.
В последние годы, правда, что-то меняется. Столица стала ближе, и чиновничьи кортежи на выходные на упомянутой трассе Астана — Петропавловск превратились в явление обыкновенное, так что на месте бывшей узкой дорожки даже построили первое в стране платное многополосное шоссе. Открывает здешние курорты для себя и дальнее зарубежье: сюда уже утрамбовали тропинку разнообразные немцы в тирольских шляпах.
Такой вот курортный маркетинг. Заметил, впрочем, что в лесу разница между нашими, сибиряками и немцами неприметна. Во всяком случае, на фоне родового сходства, присущего всей описываемой здесь популяции – Человек отдыхающий.
С тех пор, как стало правилом предоставлять служащим оплачиваемый отпуск, и наступил бархатный исторический период массового туризма (а это — что у нас, что за рубежом — произошло после глобальных общественных потрясений в начале ХХ века), эти самые служащие получили возможность раз в год выезжать на природу и сбрасывать там старую социальную кожу. Из людей гражданских превращаться в людей первобытных, но временно и как бы понарошку.
Впрочем, понарошку вот именно что «как бы». Конечно, современный офисный люд не перестает совсем уж быть таковым, облачившись в легкомысленные цветастые шорты и закинув удочку. Кроме того, сохраняет он доступ и к ограниченному набору утех цивилизации, вроде ватерклозета и интернета, оставаясь дикарем просвещенным. Но все-таки и недооценивать последствий метаморфозы не стоит.
На какое-то время человек погружается в простодушное допотопное состояние — еще не примат, но уже не специалист. Становится лицом без определенных занятий и, в сущности, без каких-либо удовлетворительных знаний о мире, в котором оказался. Потому что житель, как правило, городской, и следы зверей для него — не открытая книга, а звездное небо — не Google c Яndex.
Но, собственно, пропорции — и есть самое главное. Сколько в досуге должно быть стихийной дикости, дающей исцеление нервам и передышку душе, а сколько — бытового комфорта? Ибо одно здесь прибывает только за счет умаления другого, а все остальное — обман. Ибо лес без комаров — не лес, а сквер; а рыбалка без комаров — быть может, даже рай. Но никак не рыбалка.
Каждый выбирает на свой вкус (или по прихоти оператора). В Синегорье же явный перевес в пользу стихий. Разумеется, есть и *****. Но гораздо эргономичней (и экономичней), чем изучать парадоксы казахстанских «люксов», вкусить местный дикий отдых с удобствами «во дворе» и светом на небе. Утро в лесу в грибном походе, вечерний клев на глухом озере, полуночный костер — простейшие радости, за которыми, если проникнуться, отмахать сотни и даже тысячи километров — не крюк.
И, кстати, число таких любителей растет. Может, дело в фантазии, которой в умах все меньше. И если раньше, чтоб ощутить зов предков, достаточно было взглянуть на горизонт и вдохнуть озон, то сейчас требуется целая анимационная программа с сильнодействующей экзотикой и биотуалетом. Вот и размножается в заповедниках этот новейший виртуальный вид — городской обыватель в укромнейшей глуши. Неожиданно смотрятся его колонии, даже вызывающе — как африканский фламинго под Карагандой. Или как в безбрежной степи вдруг округлые островки леса — красные боры и белые рощи.
Первобытный фитнес
И самый крупный такой оазис в Синегорье — Щучинско-Боровская курортная зона, или попросту Боровое. Здесь нет степей, только леса, кряжи — самые, заметим, высоченные в крае, и озера — притом самые знатные. Соответственны и занятия, которым здесь можно предаваться: купание в озерах, рыбалка, прогулки по лесу.
Что до воды, она достаточно теплая, что бы не говорили мне ранее »знатоки» здешних мест. Даже в самом холодном из крупных озер — Щучьем — в купальный сезон она никак не меньше 20 градусов, что совершенно не вяжется с драматическими оценками, мол, вода »обжигает». Есть такая поговорка: сибиряк не тот, кто не мерзнет, а тот, кто тепло одевается. Видимо, и здесь та же история. Скорее всего, в северных краях не потому купаются меньше, что вода холодная, а просто не хотят раздеваться.
Если же составлять рейтинг здешних озер, то на первое место я бы поставил Большое Чебачье. Сосны там подходят к самому берегу столь же живописно, как и на озере Боровом, но и вода чище, и пляжи безлюдней. Потому, собственно, сами местные там и купаются… Тогда как Щучье стремительно мелеет: за последние полвека уровень воды в нем упал на несколько метров. Причины — самые что ни на есть актуальные, экологические. На берегу Щучьего расположен самый крупный город курорта — Щучинск. Человеческая деятельность, несомненно, сказалась на хрупкой экосистеме уникального урочища. Из-за чего многие родники, которыми питалось озеро, перестали бить. В результате санатории, которые строились когда-то на восточном пологом берегу озера, теперь находятся от него за полкилометра. Бывшие берега поросли молодым сосняком, нынешние — в иле и камыше. Купаться, конечно, можно, но лучше рыбачить.
Вообще, какая где рыба водится — названия здешних озер говорят сами за себя: Щучье, Большое и Малое Чебачье, Карасье… Но, к сожалению, почти все брэндовые местные виды: щука, линь, сиг, пелядь, рипус (которого в просторечии именуют «репус») — любят достаточно холодную воду, и потому жор у них приходится на весну, осень, зиму, но никак не на сезон отпусков. В жаркие же месяцы они теряют пищевую активность и уходят на глубину (а глубины здесь за 30 метров), где рыбу проблематично поймать любительской удочкой. Так что рыбалка летом здесь, конечно, есть, но не трофейная.
Но остается лес. Прогулки по которому могут быть спортивными и неспешными. Для спортивных, наверное, больше подходят берега озера Борового: здесь горы, скалы, есть, впрочем, и участки поровнее. Для гуляний же неспешных, прочувствованных, чтобы подышать воздухом, попинать шишки, лучше подходят более равнинные окрестности озера Щучье.
Здешние гиды утверждают, что в урочище можно встретить какое-нибудь дикое животное. Мне, правда, кроме белок и зайцев никто не попадался. Гораздо вероятнее наткнуться вдруг в чаще на… выдолбленную в склоне каменную лестницу, скульптурную композицию, останки каких-то архитектурных сооружений. Дело в том, что некоторые санатории были построены еще в 20-х годах прошлого века. Потом они обзавелись новыми корпусами, а строения на старой территории были заброшены и со временем, как древние города где-нибудь на Юкатане или Индостане, заросли джунглями, вторичной дикой флорой. Я, например, как-то отдыхал в санатории »Светлом» на Щучьем. Он был построен в 1927-м, а во время войны здесь располагался тыловой военный госпиталь. Вот и попадались мне то и дело каменные истуканы разведчиков, пограничников, санитаров — когда почти целых, когда с оторванными, как у Венеры Милосской, конечностями. А на одной из полян я даже встретил какого-то знаменитого, но неразличимого поэта — то ли Пушкина, то ли Лермонтова, а может, и Грибоедова? Шляп…, пардон, голова отсутствовала.
Забавно, что сердцем озерного края, который зовется Кокшетау, является местечко, где вовсе нет озера. Это бывший кордон Дубрава, где мне, собственно, и поведали упомянутую притчу о колодце. Кроме отсутствующего озера здесь также нет и дубов, зато великое множество источников, и потому, вероятно, Дубраву переименовали в Орманды булак (Лесной родник).
Нет, здесь не красивее других мест. Белые пляжи Малинового мыса на южном берегу Зеренды или можжевеловый остров на озере Имантау, как минимум, не хуже. Не является кордон и географическим центром этой земли: таковым правильней будет назвать «кокшетауский Иссык-Куль» — соленое озеро Шалкар. Что уж сравнивать скромную Дубраву со знаменитым Боровым?!. Нет здесь ни исторических артефактов, ни выдающихся природных памятников. Только лес и ручьи.
Что же делает этот кордон таким особенным? А то, что все перечисленные топонимы — курорты, а в Дубраве, как бы правильнее сказать, миссия. В сущности, чтоб показать ее, меня и привез сюда мой проводник Ерлан, сотрудник государственного национального природного парка «Кокшетау».
Популяция Homo sapiens разрослась до таких нулей, что предоставленная самой себе дикая природа, без человеческих воли и напряжения, под этими нулями будет погребена. Это тем более справедливо для такой комфортной площадки для ойкумены, как лесостепь. Кокшетау, как и все подобные пограничные, уязвимые комплексы, требуется постоянно подпитывать свежей кровью, чтоб не зачах. И вена, где вводится игла, — воспроизводственный участок, расположенный как раз здесь, в Дубраве.
Уже в середине прошлого века от кокшетауской крупной фауны остались лишь топонимы, вроде Аютау или Архарлы. Тогда же в местные боры и колки начали завозить зверье — как правило, из Восточного Казахстана, поскольку восстанавливали типичную фауну сибирской тайги. Впрочем, со временем география расширилась, и в 80-е годы братьев наших меньших «импортировали» даже из Украины. Затем стало не до них.
За 20 последующих лет население Северного Казахстана сильно изменилось — как в мире людей, так и в мире животных. Речь даже не о том, что зверей извели браконьеры. В условиях ограниченного ареала родственные линии перекрещивались, а это, что у четвероногих, что у двуногих, ведет к одному — вырождению.
Особи измельчали — подчас до размеров абсурдных, а то и просто свинских. Анекдотично же промышлять, к примеру, кабана, статью чуть превосходящего собаку. А ведь нормальный вепрь-пятилеток, как излагают охотники — с половину «мерседеса» (читай: с половину «запорожца»).
Традиционную практику по освежению крови возобновили только двадцать лет спустя (декабрь 2005 года), привезя в Дубраву из ВКО 12 маралов и 14 пятнистых оленей (они, вообще-то, родом с Дальнего Востока). Для них в лесу соорудили вольер в 80 гектаров. Жилплощадь, что и говорить, роскошная, но долго олени там не задержались, скоро их выпустили на волю. Следующие в очереди на «допинг» — архар и кабан.
Признаюсь, впрочем, мне никогда не были понятны простые радости праздного хождения по лесу. Из всех диких человеческих забав ничто не может для меня сравниться с интимным азартом (грибы ведь растения тайнобрачные, как говаривал Линней) тихой, третьей, смиренной — назовите как угодно — охоты. И Боровое щедро к таким как я.
Испокон веку поиск грибов — третья охота — был промыслом, на который отправляли лишь баб да бэби. Потому как мужикам некогда было заниматься пустяками, с которыми справятся женщины и дети. И даже лучше справятся, ибо грибы им ближе. Потому как рост короче.
Дело же мужика — война да пахота. А нет, так браконьерство (от которого, к слову, произошли первая и вторая охоты) — предприятие исконно мужское, ибо небезопасное, ибо противозаконное…
Однако в наше толерантное время цивилизация эмансипировала мужчин, освободила их от обязанностей исключительно брутальных, дала им гендерные права играть в разного рода бирюльки — а хотя бы и в боровики.
В общем, теперь и сильный пол может без урона для репутации бродить по лесу с корзинкой и собирать грибы. Впрочем, в его исполнении эта экоприключенческая практика все же имеет свои маскулинные отличия.
Ну, например. Собирать грибы — это прелесть, говорят экзальтированные природой дамы. В принципе, да, но только слово какое-то слащавое, аж засахаренное — »прелесть». Не лучше ли отрезать этот ненужный, портящий слово краешек — как корешок сорванного гриба? »Прелест» — так, по-моему, энергичней…
А »прелест» в том, что, как и всякая охота, как любое удовлетворение первобытных инстинктов охотников-собирателей, грибной поход вызывает разного рода генетические дежавю родом из детства человечества. Тут тебе и архаичное питание дикоросами, и военно-экспедиционный фитнес, и приятное адреналиновое щекотанье опасностью, которую представляют собой дикие животные, скажем, клещ…
Но при этом, в отличие от охоты с рыбалкой, на третьей — тихой — охоте не требуется никаких кровавых жертвоприношений; не надо заморачиваться с лицензией на отстрел и на само оружие; не нужен внедорожник, чтобы доставить до мест, где еще водится дичь, и досужая компания в нем; не обязательна и даже излишня водка. Это чистый рафинированный поиск, даже его абсолютная идея, не обремененная никакой материальной шелухой, кроме разве корзины и ножа (да и те не существенны). Вероятно, такая изящная простота в тургеневские времена была свойством и ружейной охоты, но сегодня, убежден, Иван Сергеевич остановился бы на названии »Записки тихого охотника».
Лесные трофеи
Зрелый или даже старый сосновый бор, прозрачный, сухой, светлый, земля покрыта белым (голубовато-зеленоватым) мхом, изредка попадается мелкий подлесок-»карандашник» из тоненьких молоденьких сосенок. В таком бору вы наверняка найдете рыжики. Из любви к лучшим из лучших я буду приводить их латинские биномены. Итак, рыжик боровой, Lactarius sanguifluus, что значит »млечник кровоточащий». Эти бледно-оранжевые плотные (кровь с молоком) грибы-спортсмены со шляпкой с кофейное блюдце, выглядывающие из мха, не будут давать времени соскучиться, и скоро ваши пальцы окрасятся в ярко-морковный цвет от обильного млечного сока, который моментально окропляет пенек на срезе.
Но собирать рыжики следует лишь попутно, а искать надо грибницу другого красного гриба — подосиновика. Хоть его имя и происходит от этого дерева, в Боровом я находил подосиновики именно в зрелых сосновых борах-беломошниках. На четвертый или пятый день походов я наконец наткнулся в одном заветном месте на грибницу диаметром где-то с полкилометра. С тех пор я несколько раз наведывался в избранный лесок и набирал по полной корзине этих породистых стройных щеголей с высокой крапчатой ножкой, кремовой бухтармой и красной (с каким-то даже золотистым оттенком, отсюда и название – Leccinum aurantiacum) бархатистой шляпкой. Размеры: от бокала для шампанского до бокала для десертов.
Другой плодовитый лес — молодой сосняк с деревцами высотой три-четыре метра. Здесь также можно найти подосиновики, но все-таки сюда следует идти прежде всего за маслятами. После хороших дождей они высыпают огромными стаями, и тогда скорость наполнения корзины зависит лишь от скорости ваших рук. Конечно, это детская забава, несравнимая с настоящей грибной охотой, как если бы вместо солидного застолья побаловаться пивком. Но, согласитесь, иногда хочется. Suillus luteus.
И, наконец, самый главный, самый богатый (я бы сказал, внутренним содержанием) лес — смешанный, сосново-березовый. В Боровом таких немного, и растут они обычно как своеобразный буфер между чистыми борами и березовыми низменностями. Понятно, что и по площади они невелики. Но именно здесь высыпают среди мокрого зеленого мха абрикосовые (цветом, но еще больше запахом) лисички. Я так думаю, не случайно у них редкое для грибов женское, женского рода имя: красота, обаяние лисичек слишком бросаются в глаза, они как бы хотят понравиться. И это им удается: равнодушным лисички не оставляют даже самого перегруженного грибника. Cantharellus cibarius.
Здесь же под вздыбленной землей находишь и настоящий сырой груздь (не сухой, или подгруздок, который на самом деле является не груздем, а сыроежкой). Никого не удивлю, если скажу, что это засолочный король (наряду с рыжиком). А эти его мохнатые края, стекловидные кольца на шляпке, создающие ощущение какой-то глубины, его сырость и тяжесть — все это делает Lactarius resimus настоящим, на совесть сработанным, аутентичным, как деревянный сруб.
Однако вовсе не за ним идут в Боровом в смешанный сосново-березовый лес. Boletus edulis — так по-латыни зовется мечта любого грибника. Я, пожалуй, не буду здесь придумывать эпитеты для описания внешнего вида белого гриба. Хотя бы потому, что все и так его видели, пусть и на картинках, ведь когда хотят изобразить гриб вообще, рисуют или белый гриб, или красный мухомор. Да и дело не в его канонической красоте, а в том, что он переворачивает традиционные представления о грибной охоте.
Белый гриб не надо искать. Высокая мощная ножка и яркая охристо-желтая шляпка (а именно такова она в смешанных лесах Борового) сами бросаются в глаза. Проблема лишь в том, как найти место и время, где и когда он может расти. Его надо вычислять. Вот и превращаешься в следопыта и математика. Сначала рассчитываешь, где можно найти нужные тебе участки. Затем совершаешь долгий поход, занося в память (свою или GPS) найденные смешанные леса. При этом отбрасываешь все молодые — грибница Boletus edulis не селится в лесах моложе полувека. Если погода сухая и теплая, засекаешь именно те места, где встретил хотя бы старый или гнилой белый — значит, тут грибница (в такую погоду, если даже и найдешь молодые белые, они все равно будут червивые). Дожидаешься продолжительных дождей или хотя бы прохладных влажных дней с туманами по ночам, и вот тогда, часов в пять утра, чтоб опередить случайных конкурентов, отправляешься в путь. Может, тебя ждут неслыханные трофеи. Может быть — ведь удача капризна.
Остается добавить, что здесь растет и подберезовик, высокий гриб на тонкой жесткой ножке и со шляпкой в виде перевернутой пиалы. Считается, что это как бы ухудшенная версия белого. Так оно и есть: квант удовольствия, полученного мной при нахождении подберезовика, в два-три раза меньше, чем от белого. Тем не менее это один из лучших грибов на земле. Leccinum scabrum.
А если, вернувшись из леса, еще и увенчать день трапезой из собственноручно собранных дикоросов, то прогулка станет еще вкуснее. И теперь вы самодостаточны и свободны от каких-либо мышеловок цивилизации — как первобытный человек.
Существенный момент — переработка и сохранение »урожая». И не потому, что »жаба давит» выбрасывать трофеи. Просто иначе мистерия превращается в разбой. Да и вкусны грибочки. К счастью, сохранить их нетрудно даже в походных условиях. Для засолки нужна лишь неокисляющаяся посуда, груз и соль (сырой груздь — единственный из грибного высшего света, который нуждается в предварительной переработке; впрочем, его достаточно вымочить сутки в чистой воде). Трубчатые (белый, подосиновик, подберезовик) – сушить, чтоб варить зимой душистые супы и добавлять в рагу. А лисички и маслята природа как будто специально создала для жарки — от вас требуется лишь захватить в санаторий переносную газовую плитку.
Андрей Губенко