Казакование (казаклык) возникло в условиях распада джучидских и тимуридских государств. В течение ХV века это историческое явление стало известным на всем пространстве угасающей Золотой Орды — от территории современного Казахстана до степных регионов современной Украины. Большое внимание к этому явлению в казахстанской и украинской историографиях неслучайно, поскольку казакование как особая форма социальных, политических и этнических процессов имело огромное значение в истории Казахстана и Украины. Из сложно составленных казачьих сообществ в эпоху раннего нового времени формировались казахское и украинское государства, ставшие основой для этнической консолидации казахов и украинцев
Важным достижением в изучении происхождения казачества в ХIХ веке стали переводы на европейские языки, публикация и комментирование источников, содержащих первые фиксации слова “казак”, а также изучение фольклорного и лексикографического материала, послужившего основной для этимологических наблюдений. Ю.Ю. Сенковский (1832) представил трактовку этого слова, ставшую со временем хрестоматийной. Этот исследователь привел данные из сочинения Бабура, передав слово “казак” в значении “бродяга”, а “казаклык” — “бродяжничество”. Понимание слова “вольный” было выведено им из представления о “бродяжничестве” как тюркских, так и славянских казаков: “Во времена владычества татар в России люди вольные из крестьянского сословия называемы были казаками, то есть имеющими право переходить из одной земли на другую по своему усмотрению. От сего класса людей происходит название казаков запорожских и донских: беглецы из русских владений, поселившиеся на берегах Днепра и Дона, удерживали или присваивали себе имя казаков, то есть людей вольных; иногда их шайки назывались также вольницами, словом, однозначащим с именем казак”. Ч.Ч. Валиханов отнес появление тюркского казачества ко времени “распадения Джучиева улуса”. В.В. Вельяминов-Зернов выводил происхождение этого слова, как и обозначаемого им явления, из Центральной Азии, обращая внимание на то обстоятельство, что “шайки выходцев или просто казаков при происходивших в Средней Азии частых неурядицах могли существовать там всякое время, но они не успевали приобретать большого значения или если приобретали, то ненадолго”. Надолго установилось значение подобного объединения под этим названием, которое возглавили изгнанники-джучиды Жанибек и Керей; они “сумели образовать из своих казаков одно целое в смысле отдельного народа, который, пройдя несколько веков, удержался до сих пор”, то есть казахов.
Связка значений “бродяга” и “вольный” использована голландским востоковедом М.Т. Хоутсма для пояснения этого слова, содержащегося в Тюрко-арабском словаре 1245 года (Китаб-и маджму’ тарджуман турки ва аджами ва мугали ва фарси — Сборник толкований тюркских, персидских, монгольских и фарси; доказана датировка этого памятника 1343 годом). С предложенным им немецким соответствием Landstreicher — “бродяга, скиталец, человек без определенных занятий” согласились российские востоковеды В.В. Бартольд, А.Н. Самойлович, А.Ю. Якубовский, связанные с М.Т. Хоутсма совместной работой над Энциклопедией ислама. В. В. Радлов разбил значения слова “казак” на группы: 1) человек вольный, независимый, искатель приключений, бродяга, разбойник, лихой наездник (тождественно трактовке Сенковского и Хоутсма); 2) этноним (самоназвание казахов); 3) название украинских и российских казаков; 4) название русских на Алтае (поскольку первыми здесь появились российские казаки); 5) неженатый человек, холостяк; 6) безбородый или бритый.
Предложенные к началу ХХ века варианты прочтения этого тюркского слова, фокусировка на его значениях “вольный” и “скиталец” на столетие вперед задали ракурс понимания “изначальных” казаков как людей без статуса, не связанных с определенной территорией и государством, свободных от обязательств перед законом. Это понимание увязывалось с обстоятельствами распада чингизидских государств, их социальных систем и запустения занимаемого ими пространства. Интерпретация этого явления в этом ключе и идеологическом контексте представлений об “освоении запустелых земель” соответствовала нарративу колонизации, культивируемом историографией поздней Российской империи.
В.В. Бартольд настаивал на возникновении тюркского казачества ХV века. В статье для Энциклопедии ислама появление этого феномена он увязал с ситуацией распада чингизидских и тимуридских государств, однако допускал бытование обозначающего это явление слова и в IХ веке. Для ХV века он выделил две группы значений: 1) незаконные претенденты на престол, “которые не желали подчиниться своей судьбе и во главе своих сторонников вели жизнь искателей приключений”; 2) “часть народа, которая отделялась от своих государей и соплеменников”. Пример тому — покинувшие хана Абулхайра “узбек-казаки или просто казаки”; это “обозначение их потомки сохранили до сих пор как название народа” — казахов. В.В. Бартольд обратил внимание на синхронное появление слова “казак” в Центральной Азии и Восточной Европе в ХV веке. Среди первоначальных его значений в истории России исследователь отметил: “человек без семьи и имущества, даже когда он не вел бродячей или разбойничьей жизни”; позднее это слово приобрело “исключительно военное значение”.
А.Н. Самойлович подытожил филологические и фольклористические наблюдения над словом “казак” в отдельной публикации (1927), рассмотрев его в контексте становления “национального имени коренного населения Казакстана”. Анализируя ранние фиксации этого слова, ученый обратил внимание на его расположение в Тюрко-арабском словаре 1343 года после вокабулы ojly — “женатый, семейный, имеющий дом” и перед глоссой “баштак” — “не имеющий семьи и прочего, сам по себе”. Однако из этого последовал традиционный вывод о первоначальном смысле слова “казак” — “бездомный, скиталец”. А.Н. Самойлович высказал сомнения в том, что этимология этого слова может существенно прояснить обозначаемое им явление, поскольку “это слово имело нарицательное значение в турецких диалектах до образования казацкого государственного объединения ХV века”, то есть Казахского ханства.
Казахстанский ученый М.Т. Тынышпаев также сомневался в том, что этимология может дать “хоть намек на происхождение народа”, она “только запутывает вопрос” и множит “разные несуразности”. Вытеснение соционима этнонимом, производимое этим исследователем, приводило к модернизаторской подверстке, привносящей образы современных явлений в прошлое и подменяющей его содержание. Отмечая близость явлений, обозначаемых словами “алаш” и “казак”, подтвержденную позднее, М.Т. Тынышпаев этнизировал эти понятия и в итоге заключил, что в тюркоязычных источниках “киргизы названы казаками не потому, что они были разбойники, бродяги, вольны и так далее; и комментаторы просто введены в заблуждение кем-то”. “Искать значение слова “казак” так же бесполезно, как и попытка найти значения слов “русский”, “араб”, “француз”, “англичанин” и так далее”. Согласно выводу А.П. Чулошникова, казаки первоначально составляли “шайки вольных людей”, бежавших от властителей кочевых ханств. Образование Казахского ханства выведено им от “протестующей узбецкой вольницы” (ушедших из Узбекского ханства кочевников), которая “сразу же стала естественным привлекающим магнитом всех недовольных и будирующих элементов степи”. Эта “вольница” составила ядро нового кочевого объединения, что привело к “необходимости и возможности выдвинуть из своей среды особую ханскую власть, и гонимые джучидские султаны Керей и Жанибек, вставшие во главе первой эмиграции, были не более как простые и фактические ее руководители”. В то время “все было в движении, одни роды сменяли другие, отдельные аулы соединялись друг с другом и образовывали новые роды”. В условиях слабости всех общественных связей именно это “ядро” перестроило кочевые группы в новую общность с новым и прочным названием — казаки (казахи). Но как было устроено это “ядро”, как оно функционировало и с каким именно социальным институтом его можно связать — эти вопросы остались без ответа.
В советской историографии специфическая марксистская трактовка казачества была выработана в 1930-е годы. Сама постановка вопроса о влиянии тюркских народов на славян в СССР отвергалась как “реакционный” диффузионизм. Причины возникновения украинского и российского казачеств выводились из сугубо внутреннего развития восточнославянских народов. Казачьи сообщества рассматривались в рамках феодальной общественно-экономической формации в образе “очага” антифеодальной борьбы (“крестьянско-казацкие восстания” и “крестьянские войны”). Основным источником пополнения казачества были признаны крестьяне, бежавшие от феодального гнета из центральных районов на степную периферию. Значение тюркского фактора в возникновении славянских казачеств сводилось на нет. Утверждениям о тюркских корнях феномена казачества была противопоставлена “бродницкая” и “тмутараканская” гипотезы, выводящие украинских и российских казаков от славянского населения приазовских степей домонгольского времени. На выработку подобных представлений повлияли труды С.М. Соловьева и В.О. Ключевского, неоднократно переиздаваемые в советское время. В советском историческом нарративе со второй половины 1930-х и до конца 1980-х годов казаки оставались в роли авангарда “народной колонизации”.
Специальный вопрос об отнесении казачества к конкретным социально-экономическим формациям был поставлен только в позднесоветское время. Н.И. Никитин в 1986 и 1987 годах определил общественный строй ранних казачеств как “военную демократию”, тем самым относя их к “доклассовым обществам”. Отмечен ее вторичный (“регенерация при наличии соответствующих условий”) и переходной характер (“втягивание казачьих сообществ в систему развивавшихся в центре страны феодальных отношений”). Отнесение казачества к стадии “военной демократии” при всей эвристической ограниченности этой теоретической операции позволило вскрыть такую его существенную характеристику, как половая однородность, особенно на ранних этапах становления таких сообществ: “Самые ранние казачьи общины состояли, видимо, только из мужчин. Преобладание среди казаков холостяков было обычным явлением и в более позднее время”. М.А. Рыблова (2006), развивая это предположение, обосновала социальную типологию казачества как “мужского сообщества” или “мужского союза” и также отнесла его к стадии “военной демократии”.
Этимологические выводы слова “казак”, исходившие из трактовок Ю.Ю. Сенковского, М.Т. Хоутсма и В.В. Бартольда, базировались на однолинейных эволюционистских позитивистских и марксистских теоретических конструкциях, утративших объяснительную способность к 1980-м годам. Казахстанский исследователь украинского происхождения А.Н. Гаркавец предложил интерпретацию, открывающую новую перспективу. Согласно его выводу, первоначальный смысл слова “казак” означал “обнаженный, голый, простой, лишенный чего-либо”. Вслед за А.Н. Самойловичем он обратил внимание, что в Сборнике толкований тюркских, персидских, монгольских и фарси 1343 года лексема “казак” приведена “в тематической группе названий людей по полу, возрасту, физическому состоянию и социальному статусу”. “Из содержания арабского эквивалента, антонима и синонима, окружения и тематического контекста в целом вытекает, что термин “ћазаћ” указывает на гражданское состояние отдельно взятого человека, индивида — неженатый, не связанный узами брака, семьи (укр. козак // парубок — “парень, еще не женатый молодой человек, юноша”), а в равной степени на его общественный статус — одиночка, единоличник, никому не подчиненный, ни от кого не зависящий, вольный, свободный, неподвластный, не связанный общественными обязанностями и повинностями, самостоятельный, сам себе господин”. Итак, слово “казак” в Словаре 1343 года выражает смысл, не тождественный ни семейному, ни бессемейному человеку — в том смысле, что речь идет не об антинорме (бобыль), а о возрастном классе неженатой мужской молодежи, мужском союзе, действующем вне семейного пространства. Трактовку А.Н. Гаркавца (“парень, еще не женатый молодой человек, юноша”) следует считать максимально приближенной к изначальному значению этого слова. В.П. Юдин, рассмотрев 22 версии этимологии слова “казак”, заключил о необходимости сузить поле его толкования до семантического ряда: “молодой”, связанный с “пережитками мужского союза”.
Джу-Юп Ли назвал “неаккуратным” (inaccurately) определение голландским востоковедом М.Т. Хоутсма (1894) тюркской лексемы “казак” через немецкое слово Landstreicher (русск. — “бродяга”, англ. — vagabond). Однако сам этот автор феномен тюркского казачества (Qazaqliq) определил как обычай политического бродяжничества и в этом ракурсе рассмотрел деятельность основателей Казахского ханства Жанибека и Керея. Этот исследователь остался под влиянием традиции, хотя и вскрыл существенные стороны этого института, слабо просматривающиеся в свете традиционной трактовки. Улавливание через слово “казак” возрастного класса мужской молодежи согласуется с приведенным В.В. Радловым пятым его значением: “неженатый человек, холостяк”, а также шестым: “безбородый или бритый”. На эти обстоятельства обратил внимание Н.А. Атыгаев, аргументируя вывод о том, что “термин “ћазаћ” происходит от тюркского глагола “ћаз” — “копать, рыть”. Возможно, им первоначально обозначали молодых людей, перешедших к казакованию и живших не в юртах, в отличие от кыпчаков-кочевников, а в домах, которые сами вырыли, выкопали в лесных и горных массивах, то есть находились вне семейного, упорядоченного пространства.
Таким образом, социальная типология казачества не может быть удовлетворительно определена в этимологическом ключе “изгой”, “скиталец”, “бунтарь” и соответствовать трактовке “военной демократии”. Необходим выход в другую теоретическую сферу, на уровне которой разрабатывалось понятие “мужской союз”.
Немецкий историк и этнограф Генрих Шурц (1902) представил широкую концептуализацию института мужского союза (Mannerbunde), возрастных классов и инициаций как первейшую форму социальной организации. Согласно его выводу, юноши-сверстники, сгруппированные единовременным прохождением инициации, не были эгалитарным коллективом, поскольку имели четкие ранги внутри своей группы, степени старшинства и правила восхождения по ним. Если среди инициируемых был сын вождя, то он, как правило, становился вождем, остальные составляли его свиту. Механизм возвышения вождя и превращения его статуса в наследственный ранг, закрепленный за его семьей и родом, Г. Шурц представил в модели, предвосхитившей выводы субстантивистов: для поддержания лидерской позиции вождь должен постоянно делать услуги и подарки своим сторонникам. Не было смысла аккумулировать богатство ради богатства, он должен был постоянно тратить свое добро на друзей и сторонников. На богатом этнографическом материале разной хронологической и географической локализации Г. Шурц отследил повторяющееся регулярности: в больших мужских домах или особых местах в определенные периоды находятся неженатые юноши, в меньшие промежутки — женатые мужчины; их семьи живут отдельно в хижинах. Мужской дом составляет центр общественной (мужской) жизни, в нем проходят совещания воинов, здесь принимают чужаков как гостей, хранят священные реликвии, пищевые запасы и другие важные вещи.
М.Д. Салинз (1963) на материале Океании смоделировал формирование ранней политической администрации, начинавшейся с группировки в мужском доме, возглавляемой бигмэном (Big-Man) и объединенной принципами соседства, но не родства. За пределами мужского дома члены этого сообщества действуют как представители когнатных групп; поэтому отношения между мужским домом и поселением представляют собой “разные комбинации этих структурных принципов”. Будущий бигмэн устраивает пиры, раздает подарки и оказывает услуги потенциальным сторонникам и их семьям, помогает вдовам и сиротам. Сгруппировав сторонников и создав себе авторитет среди жителей поселения, он достигает возможности распоряжаться ресурсами общины и управлять ею. Формирование сложных вождеств во главе с центральным бигмэном зиждется на той же реципрокности: подарки, помощь, защита в обмен на то же плюс признание авторитета, перерастающее в стабильную власть. Все крупные объединения представляют собой пирамиду, каждая часть которой отражает целое. Смерть центрального бигмэна означает разрыв всех завязанных на нем связей и патрон-клиентских сетей.
Сопоставления материалов украинской и казахстанской истории ХV-ХVI веков дает возможность проследить некоторое тождество и отличия, отчетливо проявившиеся в более позднее время. На Запорожье казаки представляли собой возрастной класс (социальный возраст не всегда тождествен биологическому) неженатой мужской молодежи, создававшей военизированные группы и иерархии по меритократическому принципу в противовес наследственным рангам и аскриптивным позициям. Первоначальными лидерами украинских казаков были представители наследственной аристократии: князья Глинские, происходившие из рода Кыятов и генеалогически связанные с беклербеком Мамаем, князь Дмитрий Вишневецкий и другие представители знатных фамилий, назначаемые на должности пограничных старост (губернаторов). Их казакование типологически не отличалось от деятельности Жанибека и Керея, подробно проанализированной Джу-Юп Ли. В основе их действий лежали общие принципы реципрокации (обмен дарами, услугами, прочими действиями престижного характера) и меритократии, из чего формировалось лидерство в казачьем сообществе и возникали патрон-клиентские сети. Отличия наметились в конце ХVI века, когда правительство Речи Посполитой консолидировало региональные элиты, привязав их к центральной власти и отдалив от маргинальных очагов неформальной власти, наибольшим из которых было Запорожье — территория ниже порогов Днепра. С этого момента на Запорожье произошла консервация принципов мужского союза, предотвращавшая складыванию на Сечи патрон-клиентских группировок и поддерживавшая эгалитарное состояние запорожского казачества.
В.В. Грибовский,
Институт украинской археографии и источниковедения имени М.С. Грушевского Национальной академии наук Украины, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник,
г. Киев, Украина