(Начало — в предыдущих номерах.)
В прошлый раз я договорился до того, как сложно было в Пекине начала века встретить носителей иностранного английского языка (век бы их не встречать!). А если даже и встретить, понять, что ихий «инглиш» — это и есть язык Шекспира. Он звучал с таким пекинским акцентом, что никакого лингвистического особого смысла встреча двух знатоков-неносителей, как правило, не имела.
И что было делать? Гаджеты-переводчики еще не придумали, а бумажные… С бумажными были проблемы. Дело в том, что китайский — это ведь не набор букв, а набор звуков.
Словами не объяснить
Поясню на примере пекинских таксистов, с которыми (если не знать фокуса с картой-билингвой, о котором я рассказывал в прошлый раз) можно было объясняться только на чистом путуньхуа. Если, к примеру, вы сядете в машину и скажете просто: «Тяньаньмэнь», то будете непонятым стопроцентно. Потому как все (все!) принятые у нас «китайские» названия звучат по-китайски совершенно иначе. (Мягко говоря!) В китайском языке (как, впрочем, и в некоторых других в этой части мира) мелодия речи ничуть не менее важна, нежели набор звуков в слове. Классический пример — слово «ма». Произнесенное с одной интонацией, оно будет означать «матерь», с другой — «конопля», с третьей — «ругательство», а с четвертой — «конь».
Надписи в Пекине в доолимпийские времена тоже были сплошь китайскими. Если не считать «русского рынка» «Яболу», где заправлялись товарами челноки из стран ближнего зарубежья. Правда, в метро и на некоторых указателях иероглифика все же была продублирована еще и латиницей. Что так же мало давало уму и сердцу отбившегося от стада интуриста.
Но, надо признать, знание английского языка становится все глубже и глубже. Канули те времена, когда все познания местной детворы при виде иностранной физиономии ограничивались задорным «хелло». И теперь пекинские школьники любят щегольнуть этими знаниями перед умиленными родителями и удивленными прохожими, пытаясь завязать диалог со встречным иностранцем. С целью не просто обратить на себя внимание (хотя и это), но попрактиковаться, повыведать и повызнать.
Вообще, иностранцы на улицах Пекина начала века перестали быть пугалом и диковинкой. Их навязчивое мельтешение стало символом политики открытости. Потому-то в китайской столице у местного юношества (да и не только юношества) появилась новая страсть — фотографирование с иностранцем на фоне местных достопримечательностей.
Мне с моей импозантной внешностью такие предложения поступали всечасно. На этом можно было бы сделать хороший бизнес. Если бы я брал со всех желающих увековечиться рядом со мной по десять юаней, то вполне мог бы окупить недешевую поездку в Пекин.
Всемирное братство
Насчет отбившегося от стада иностранца вспоминается такая история из ранних посещений Пекина. В одном из пригородных парков при водохранилище Шисаньлин, куда я нечаянно попал вместе с простой китайской экскурсией, я встретил… А вот и не девушку! Я встретил негра.
Негр был цвета осеннего баклажана, сорванного с грядки перед самым морозом. И ужасно печальным. Он обреченно сидел на берегу и с невыразимой тоской глядел куда-то на дальний берег, где возвышались полусокрытые туманом отроги гор Чанжуй, под которыми императоры династии Мин имели обыкновение хоронить своих предшественников.
Во всем обширном парке в этот день оказалось лишь двое иностранцев. Я и этот неизвестно откуда взявшийся чернокожий парень. Неудивительно, что, увидев меня, он как-то странно просиял, уронил скупую негритянскую слезу и затараторил что-то по-афроамерикански. Мне поначалу показалось, что парень хочет денег. И чего так строчить?
— Slowly! — попросил я и для пущей убедительности добавил: — Блин…
Печальные глаза моего черного сородича по планете удивленно вылезли из орбит (словно Арстромга, взявшего верхние ноты на трубе), толстогубый рот изумленно искривился.
— Блин?! — переспросил негр.
— Блин, блин…
— Русский? Друг!? — теперь настала пора для округления моих глаз. — Я — Монами, Моня. Я семь лет учился в Москве. В РУДН!
И негр Моня поведал мне свою печальную историю. Начиная с того момента, как их партия послала его в Москву учиться премудростям строительства социализма, как в Москве он познал белокурую любовь, из-за которой ему пришлось заканчивать не только курс, но сразу затем еще и повышать квалификацию в аспирантуре. Как потом (оставив белокурой самое дорогое, что у него было, — кучерявую дочку) отправился на родину в Африку применять на практике знания, которые никому уже не были нужны, как воевал с сепаратистами, как его партия опять послала его учиться, но на сей раз в Пекин, где он первым делом решил посмотреть на Великую стену, но отстал на одной из остановок от своей группы и теперь не может ни объясниться, ни уговориться «с этими косоглазыми». И как рад встретить тут брата по крови. Русского!
— Сколько лет назад ты потерялся? — неудачно пошутил я.
— Ой, давно… — глаза Мони вновь проникновенно заблестели.
Пришлось проявлять братскую солидарность и с помощью пары десятков юаней договариваться с водителем нашего автобуса, чтобы забрать парня с собой до Пекина. В конце концов, одним негром меньше, одним больше. Не все ли равно? Главное, чтобы человек не терял веру в идеалы гуманизма, равенства и братства.
Как каркнуть по-китайски?
Но вернусь к особенностям языка. Крайне занимательно, что в китайском отсутствует такая логичная буква, как «Р». Мне это каждый раз тешило слух, когда кто-то из моих визави пытался произнести мое имя. Очень большое оживление в компании вызывала попытка научить партнеров собачьему рыку. Вот и вороний крик, «кар-кар», по-китайски неизменно звучал, как «кал-кал».
И это удивительно, что в великом языке, вся лексическая мощь которого исчисляется 50 000 иероглифами, нет ни одной закорючины, которая бы передавала что-то хоть отдаленно напоминающее нашу «р». Более того, изощренный речевой аппарат среднестатистического китайца устроен так, что с его помощью можно передать одно и то же слово с десятком разных интонаций, а значит и десятком разных значений. Но вот научить жителя Поднебесной внятно произносить букву «р» практически невозможно. Недаром одно из любимых развлечений подвыпивших интернациональных компаний — обучение китайских братьев тому самому рычанию. В лучшем случае после долгой тренировки и нескольких бутылок «маотая» можно было добиться лишь чего-то очень отдаленно напоминающего. Напоминающего полоскание горла при ангине. И не более того.
Но самое интересное, что и китайские вороны, которые изредка встречаются в пекинских парках, и сами… не умеют каркать! И хотя видом они неотличимы от наших родных каркуний, звуки, издаваемые китайскими воронами, таковы, что, случись их услышать пресловутой лисице, той, из басни незабвенного дедушки Крылова, неизвестно еще у кого бы выпал изо рта пресловутый сыр.
Любовь и голуби (а воробьи не в счет)
Птицы в грандиозной китайской столице редки, а оттого необычайно трогательны. Особенно воробьи, популяция которых так и не восстановилась после бессмысленных репрессий во времена «культурной революции», когда идеологически науськанные и одуревшие от классового чувства пекинцы несколько дней гоняли обезумевших пичуг. Воробьи и сегодня стараются особенно не высовываться, и чирикают вполголоса, с оглядкой на прошлое. Так, по крайней мере, мнится искушенному.
Впрочем, возможно на полноценное восстановление воробьиной популяции повлияли размеры разросшегося мегаполиса. Не видно и голубей, которые были столь обычными в столице Цинской империи.
Все наблюдатели, бывавшие в старом Пекине, обязательно отмечали страсть его жителей к голубям. В небе над городом эти птицы становились серьезными соперниками знаменитых воздушных змеев. А китайцы-голубятники и в этом своем увлечении оставались рафинированнее и эстетичнее всех прочих птицелюбов мира.
К хвостам своих любимцев они крепили специальные свистульки, а порой — и целые наборы-свирели. Поднимаясь ввысь, голуби заставляли небеса звучать. Мелодично и нежно. Воздух над городом был буквально напоенным чарующими звуками. Эта прелестная какофония, смешиваясь с колокольными перезвонами местных храмов и позвякиванием трепещущих на ветру колокольчиков, которыми были обвешаны крыши кумирен и пагод, составляла неповторимый колорит былого звукового пейзажа.
Голубей со свистками в новом Пекине я не видел. Может быть, мне просто не повезло. Ведь страсть китайцев к певчим птицам отнюдь не исчезла. Старики-слушатели, собравшиеся возле лакированной клетки с перепелом-солистом, — зрелище весьма обычное в жилых кварталах Пекина. А по местному «птичьему рынку» можно бродить днями и неделями.
Вообще, искренняя любовь китайцев ко всякой живности достойна восхищения. Пекинский зоопарк — один из самых посещаемых объектов города. И по площади, и по условиям содержания всякого зверья он может удовлетворить самых ярых защитников живой природы.
Рядом — гигантский аквариум. Аквариумы — вообще одно из любимых украшений офисов, парков и всяких детских заведений. И, может, это покоробит постороннего гуманиста, но это очень характерная особенность рационализма китайцев к окружающей жизни, еще и ресторанов. Где посетители могут не только полюбоваться космическими па всяческих золотых рыбок, но и попробовать этих рыбок, приготовленных тут же в каком-нибудь кисло-сладком соусе.
Вот и для для тех же перепелятников, оставивших дома свое пернатое сокровище отдыхать в занавешенной клетке, в ближайшем ресторанчике обязательно подадут другого, менее счастливого перепела. Зажаренного целиком, с клювом и потрохами.
Такое органичное соединение возвышенного и земного приводит в замешательство стороннего наблюдателя. Но это — очень типичная черта жителей Китая.
«Живые уголки» при входе в китайские харчевни, вообще-то, общеприняты в кулинарной культуре Поднебесной. Потребитель должен знать, что ему подадут. И имеет право воспользоваться возможностью выбора на самой ранней стадии приготовления. Правда, в последние годы, как мне показалось, такие зоологические витрины перестали так сильно бросаться в глаза, как еще три десятка лет назад. Может быть, западные зверофилы поддавили претендующие на мировое лидерство власти Китая поменьше демонстрировать свое традиционное отношению к меньшим братьям? Может, и так. Хотя, возможно, все дело в привычке и мне самому уже не мозолит взор то, что так будоражило в первые приезды.
Серенада цикады
Летом в Пекине часто можно встретить горожан, несущих в руках маленькие, сплетенные из бамбука клеточки. Эти люди заняты серьезным и сугубо китайским занятием. Они «прогуливают» свою домашнюю… цикаду. Наряду с животными, птицами и рыбами в число ручных любимцев местной публики традиционно входят и насекомые. Среди них особенно популярны «сладкозвучные» сверчки и цикады.
Чтобы понять, почему слово «сладкозвучные», столь часто встречаемое в качестве эпитета у китайских поэтов, поставлено мною в кавычки, нужно послушать, что такое «пение» местных цикад. Летом это легко сделать у любого дерева. Но особенно хорошо — в маленьком парке вроде того, что разбит за стенами старой иезуитской обсерватории.
«Пение» цикад — это лавина звуков, сила которой нарастает столь стремительно… Кажется, еще мгновение, и все это невидимое воинство обрушится на вас подобно кинговским лангольерам и разорвет на мелкие кусочки!
(Продолжение следует.)
Фото автора